17 октября – день рождения северодонецкого поэта Иосифа Курлата

Иосифу Борисовичу сегодня исполнилось бы 88. Но его уже 15 лет нет с нами. Провинциальному Северодонецку повезло, что в городе 35 лет жил, действовал, творил такой непровинциальный  Гражданин, рассказывает  известный краевед Сергей Каленюк 

Он был Поэт, но Гражданин преобладал. Курлата был личностью активной и инициативной, создателем и организатором. Но остался недостаточно реализованным, Наверное, его оценить могут только те, кому повезло лично с ним общаться.

Вот и его роман-хроника «Казнить нельзя помиловать» остался почти неизвестным широкой публике. Благодаря Владимиру Грищенко он увидел свет в альманахе «Мечта», но тиражом всего 1000 экземпляров. Да и альманах все же северодонецкий, поэтому и не был широко распространен за пределами города. 10 экземпляров по списку, составленному Курлат, в свое время я отвез в Союз писателей. А роман необычайно талантливый и интересный, реально передавал реалии 50-60-х времен.

Думаю, что тем, кому не довелось познакомиться с этим произведением поэта, будет интересен фрагмент о Василия Стуса и украинскую составляющую литературного объединения «Горизонт», которым руководил Курдат во времена «оттепели» в Донецке.

КАЗНИТЬ НЕЛЬЗЯ ПОМИЛОВАТЬ

(фрагмент романа)

«Правда, в «Обрії» мои отношения с молодыми украинскими поэтами складывались несколько иначе, чем в черновицком литературном объединении. Но и время было иное – более сложное и беспощадное. Я уже писал, что они были гораздо сильнее тех, кто сочинял на русском.

В первую очередь это относится к Василю Стусу. Это был худощавый высокий парень с узким лицом аскета и глубоко впавшими грустными глазами. Был он не по годам образован и эрудирован. Отлично знал славянскую поэзию, французскую, немецкую, что помогло ему впоследствии стать неординарным переводчиком. Среди своих товарищей пользовался уважением и непререкаемым авторитетом.

Но уже тогда над ним витал некий ореол великомученика. При всем при этом Василь был аккуратным, деловым и обязательным человеком. Спорить он любил, но спокойно и выдержанно, а не «до хрипоты», умел точно сформулировать свою мысль и аргументировать точку зрения. Это была личность – с большой буквы. Мне немало довелось повидать людей в своей жизни, и Василь Стус стоит среди них особняком.

Подобные чувства к нему, по-моему, испытывали все, кто с ним общался. Кроме тех, конечно, кто люто ненавидел его и видел в нем непреклонного врага.
Василий Захарченко выглядел скромным и тихим парнем. Он писал чудесные новеллы. На занятиях обычно молчал, но, чувствовалось, принимал близко к сердцу все наши споры и разговоры. Как и Стус, когда грянул гром, оказался в лагерях, но вернувшись оттуда, как ни в чем не бывало, занял свое место в украинской литературе и продолжал работать.
Галина Гордасевич, по-юношески стройная, привлекательная, общительная и веселая. Она появилась у нас в Донецке неожиданно, стала работать наборщицей в областной типографии, жила в полуподвальной комнате вместе с маленьким сыном. Галина, несмотря на столь молодой возраст, в прошлом имела большой срок – видимо, за тот же «украинский национализм». Впрочем, я у нее на этот счет ничего не спрашивал, а просто принял ее в сердце и дружил с ней, как и продолжаю дружить сейчас. Она много училась и много читала и как личность формировалась буквально на глазах. Ныне Галя живет во Львове, став известной в Украине поэтессой, прозаиком, переводчицей, критиком.
Олег Орач был крепким, жизнерадостным и энергичным юношей. В литературных и политических спорах всегда называй вещи своими именами. И стихи у него были прямые и честные. Очень располагал к себе, я, например, считал, что на этого парня можно положиться в самую трудную минуту жизни. Не прерывал связи со Стусом даже тогда, когда он находился в тюрьмах и лагерях, многое сделал для восстановления имени Василя и его полной реабилитации. Живет в Киеве.
Володя Мищенко отличался тонкой душевной натурой. Он был восторженным, но слегка нервическим молодым человеком. Это чувствовалось и по его стихам.

Когда «Обрій» столь стремительно и беспощадно разгромили, буквально не оставив от него камня на камне, я уже полтора года жил в Северодонецке и работал в городской газете «Комуністичний шлях».

Узнав, что Володю Мищенко вместе с его товарищем Колей Колесником выгнали из школы, запретив им преподавательскую деятельность вообще, я договорился с редакторшей газеты и привез Володю в Северодонецк. Нам как раз нужен был ответственный секретарь. Сводил его и к первому секретарю горкома партии. Он всем «показался». Мищенко дали сходу двухкомнатную квартиру, помогли жене устроиться на работу и определить ребенка в детский сад.

Но Володя и здесь остался верен себе. Ему присылали из Донецка и Киева «крамольные» стихи, приезжали, разумеется, инкогнито, в гости на несколько дней Василь Стус и некоторые другие его друзья, такие же опальные, как и он сам. Тактично, но достаточно серьезно предупреждал Володю, что за ним обязательно ведут наблюдение, просматривают письма и так далее.

По молодости лет Мищенко отнесся к этому легкомысленно. К сожалению, я оказался прав. Как потом выяснилось, на наши занятия городского литературного объединения в редакцию газеты регулярно приходил штатный сотрудник КГВ Михаил Ковалев – под видом начинающего рабочего поэта.

После занятий ребята обычно покупали вино и продолжали свои разговоры где-нибудь в другом месте. Поскольку я тогда не пил совершенно, то и не ходил туда вместе с ними. А Ковалев – ходил и все скрытно записывал на магнитофон. Как уж так получилось, не знаю, но этот самый Михаил не только признался Володе в этом, но и показал миниатюрное устройство, с помощью которого закладывал наших чересчур откровенных и невоздержанных початкивцев. Кончилось тем, что у кое-кого из них провели дома обыск. Смешно сказать: искали книжку Василя Симоненко и его рукописное стихотворение, в котором были такие строчки, обращенные к Украине:
Хай мовчать Росії та Америки,
Коли я з тобою говорю!
А затем в редакции состоялось общее собрание. Накануне вечером Мария Николаевна Михайличенко позвонила мне, сказав, что будут разбирать дело Мищенко в присутствии начальника КГБ. Она попросила, чтобы я на собрание не приходил, сославшись на то, что меня вовремя о нем не предупредили. Она, по ее словам, сочувствует Володе и постарается вытащить его сама. Я, мол, если влезу, могу только все испортить.
Но я на собрание пришел. Кроме Ковалева, были, оказывается, и другие осведомители, но в отличие от него не штатные, а добровольные. В том числе и заместитель редактора Иван Демидович. Володю обвинили в украинском национализме. Тогда-то он сказал то, а тогда-то – это. Дошло до абсурда. Ф.П.Соклаков, тоже сотрудник редакции, сказал:
– В кабинете отдела культуры, которым заведует товарищ Курлат, висит карта Советского Союза. Однажды мы стояли возле нее вместе: я, Иван Демидович и Мищенко. Мищенко провел ладонью черту: тут ваша Россия, а здесь – наша Украина, и всем кацапам нужно перебираться отсюда – туда...
Я перебил его вопросом:
– Скажите, а вы выпивали при этом? Соклаков растерянно молчал, поглядывал на начальника КГБ.
Тогда я обратился к заместителю редактора:
– Иван Демидович, я вас знаю как вполне порядочного человека. Наберитесь смелости и честно скажите: пили или нет?
– Пили... – тихо произнес тот.
– Спасибо, – продолжал я. – Я в этом и не сомневался. Спрашивается, почему Мищенко не вел подобных разговоров со мной? Да просто потому, что я не пью и никаких серьезных разговоров в нетрезвом виде не веду. И никого не подстрекаю на это, как некоторые. Тоже мне, нашли пропаганду украинского национализма. Все это – обычная болтовня, не больше и не меньше.
Меня очень горячо поддержал заведующий промышленным отделом Слава Алябьев, большой любитель выпить. Он писал милые стихи на русском языке – под Есенина.
Мы с Алябьевым считались ведущими сотрудниками в редакции, делая вдвоем в каждом номере по три полосы из четырех. Не посчитаться с нашим мнением было весьма затруднительно. Таким образом, единогласного коллективного «осуждения» не получилось. Кончилось тем, что Володю просто предупредили, несмотря на протесты начальника КГБ. Но вопрос о его работе остался открытым.
– Что же мне теперь делать, Иосиф Борисович – спросил Володя после собрания, когда мы с ним остались одни.
Я ответил, что, может, все и обойдется. Но на его месте я бы бросил и работу, и квартиру сам, немедленно уехав в Киев. Там все же пропасть не дадут, а здесь могут растоптать запросто. Так оно и произошло: нынче Володя живет в Киеве и работает редактором в республиканском издательстве «Дніпро», он – автор нескольких интересных и крепких поэтических сборников.
А студия наша литературная жива и до сих пор. Носит она имя Василя Стуса. И три ежегодных Стусовских премии вручают у нас начинающим поэтам. Правда, и по возрасту, и по болезни руковожу студией уже не я, а русская поэтесса Татьяна Литвинова. Но разве это имеет значение? Вот тебе и украинский национализм, и русский шовинизм...
Окружен некой тайной был Петр Бондарчук. Он тоже появился вдруг, уже не помню откуда. Что-то про него говорили: вроде бы пытался покончить с собой, но остался жив, только заикаться начал после этого. Он был дружен со всеми другими ребятами, но держался несколько на отшибе. Занимал должность редактора, то в журнале, то в издательстве «Донбасс». Но подолгу не задерживался нигде, уходил сам или его «уходили», возвращался и снова хлопал дверью. Он – автор нескольких поэтических и прозаических книг.
Станислав Цетляк отличался излишней подозрительностью. Лицо у него было маленькое и худое, в нем что-то было от лисы, а точнее – от хорька. Приносил в «Комсомолец Донбасса» заумные маловразумительные критические статьи. Выпустил небольшой сборник новелл в издательстве «Донбасс». Как мне рассказывал Володя Мищенко, разгром «Обрія» начался именно с ареста Цетляка. Якобы, он не выдержал натиска со стороны следователя и выдал всех своих товарищей. А может, он уже изначально был платным доносчиком, кто его знает? Сейчас, не прибегая к архивам КГБ, это установить трудно. Что с ним произошло дальше – не знаю. Из следственного изолятора его отпустили сразу, через три или четыре дня, но лично для меня он как в воду канул: никогда ни от кого я больше о нем не слыхал.
Если сложить вместе русских и украинцев, то получим целый отряд молодых и очень талантливых литераторов. По сути, это было уже не литературное объединение, а второй в Донецке Союз писателей, альтернативный официальному. Это прекрасно понимали и наши письменники-графоманы. Они обрушились на «Обрій» еще задолго до комитета госбезопасности. Оно и понятно: план в местном издательстве не резиновый, количество выделяемой на год бумаги – ограничено. Эти ребята безгранично талантливы, молоды и энергичны. Очень скоро именно их книги начнут выходить в издательстве, совершенно вытеснив их соцреалистический ширпотреб и графоманскую макулатуру. Было за что бороться!
Но в комитете государственной безопасности подошли к этому делу с другой стороны. Им необходимо было держать под неусыпным контролем всех молодых литераторов, особенно украинцев. Соколова вынудили предоставить «Обрію» место для занятий в отделении Союза. Теперь на каждом из них обязательно присутствовал кто-либо из членов партийного бюро пашей писательской организации. А сколько в зал набивалось осведомителей, нам о том известно не было. Мы жили своей жизнью: выпускали степную газету, обсуждали стихи, делали доклады и сообщения, обзоры поэзии, устраивали конкурсы на лучшее стихотворение, выступали со своими стихами в молодежных аудиториях.
Серьезный разговор об украинском национализме у нас с Васылем Стусом возник еще в самом начале с глазу на глаз, когда он провожал меня после очередного занятия домой.
На ближайшем занятии Стус должен был сделать обзор «Современная украинская поэзия». Разговор зашел как раз об этом.
– Я лично не считаю народными украинскими поэтами ни Павла Тычину, ни Максима Рыльского, ни Андрея Малышко, – жестко сказал Василь. – Украина занехаяна, гибнет украинский язык, вырождается целая нация. А они пишут... Славили Сталина, а теперь – партию и советскую власть. А народ корчится в предсмертных муках. Конечно, и у них есть немало неплохих стихов, но – и только. Вон Владимир Сосюра написал лишь одно стихотворение «Любітъ Україну», крепко получил за него и испугался на всю жизнь. Но придет еще новый Кобзарь, поднимет народ на борьбу за волю, и начнется возрождение нации. Вот увидите, Иосиф: так оно и будет.
Я не во всем был согласен со Стусом. Особенно меня смущали его категорические оценки. Опять же за Тычину было обидно. Мне претили молодые поэты, с опереточной смелостью сочинявшие о Павле Григорьевиче безобразные стишата: «Ах ты, наш Тычина, Ах, ты наш Профессор! Ты у нас – Как Пушкин: Жаль, что нет Дантеса...» Но я понимал и другое: между моими взглядами и взглядами Василя лежала целая пропасть. Я был украинцем по рождению, а он еще и по языку. Поэтому я всего лишь попросил Стуса, чтобы его обзор был исполнен в более сдержанной манере.
– И вот еще что, Вася, – добавил я перед прощаньем. – Вы и на занятиях, пожалуйста, будьте сдержаннее. Поймите, что не зря «Обрії» перевели в Союз. Там вас всех видно, как на ладони. Конечно, особо бояться нечего, но надо помнить, что каждое твое слово, сказанное там, будет услышано не только друзьями, но и врагами.
– Так что же, выходит, нам о своих национальных проблемами поговорить нельзя? – горячился Стус.
– Почему же нельзя? Можно! – спокойно ответил я. – Но не обязательно это делать на публике. Все равно, что раздеваться на улице. Сам понимаешь, при таком Союзе писателей, как у нас, «Обрій» нужен всем тем из молодых, кто решил заняться литературой всерьез. А вы добьетесь только того, что его с треском прихлопнут.
Василь прислушался к моему совету. На занятиях «Обрія» могли жарко спорить не только о стихах и прозе, но и о политике. Это не только допускалось, но и поощрялось. А что касается национальных проблем, то их теперь ребята обсуждали в более узком кругу. Собирались, правда, не только украинцы, но и русские. Семен Коган бывал на этих сборах неоднократно. И меня туда зазывал. Но я упорно делал вид, что меня абсолютно не касается, кто там собирается и зачем. Я ужасно не хотел, чтобы мое дело, начавшееся, как говорил Виталий, еще до Литературного института, теперь в КГБ еще увязывали бы и с этими молодыми, такими дорогими мне ребятами. От Союза писателей ко мне приставили в качестве «соруководителя» члена КПСС поэта Владимира Демидова. Он ужасно боялся всякого начальства, был пламенный советский патриот, и стопроцентно доверять ему я не мог. Кроме того, в каких-то вопросах Володя был просто твердолобо примитивным. И заложить мог кого угодно в какой-нибудь своей публичной речи, даже не подозревая об этом. А так у нас «Обрій» работал четко, как хорошо отлаженный механизм.
Примерно в это время я вынужден был уйти из семьи, мне негде было жить, и я снимал однокомнатную квартиру за большие деньги. Корреспондент «Комсомольской правды» Витя Богачук предложил мне съездить с ним на его машине в Северодонецк, немного, как он сказал, отдохнуть и расслабиться. А там мне вдруг предложили почитать стихи делегатам городской комсомольской конференции.
После этого секретарь горкома комсомола Эльза Резникова сказала:
– Перебирайся к нам, Иосиф! Город у нас совсем молодой, тебе тут понравится. Квартиру двухкомнатную сразу выбью тебе через горком партии. Живи себе в свое удовольствие и пиши. Ну, так как? По рукам? И работу дадим – в редакции городской газеты.
Так в шестьдесят пятом году я и оказался в Северодонецке.
Со Стусом я пообщался еще раз в Киеве.
Я часто печатал свои детские стихи в республиканской газете «Юный ленинец». Удачно выступил на полувековом юбилее газеты, чем, видимо, обратил на себя внимание работников ЦК комсомола. Мне предложили стать заведующим отделом литературы и искусства. Но – без квартиры: поменяйте свою, мол, трехкомнатную на что-то в Киеве, только зацепитесь, а там мы вам поможем расшириться.
Так я стал работать в столице, а жил в Доме творчества писателей, в Ирпене, каждый месяц приобретая туда обычные литфондовские путевки. Я быстро освоился в редакции, дело у меня ладилось, свободного времени оказалось вполне достаточно и для моих стихов, и для всего остального. Я раздобыл телефон Стуса, и мы условились, что он приедет ко мне в Ирпень. Вася приехал в пятницу вечером, пробыл всю субботу и уехал в воскресенье утром. Я внес деньги в бухгалтерию «за гостя», но Стус в столовую идти не очень хотел.
– Тут многие меня знают, Иосиф, – сказал он. – Начнутся пересуды: к кому и зачем приехал? Вы идите, ужинайте, а я не очень голодный и подожду вас в комнате. Я уходил в столовую, брал еду на двоих с собой, и мы ели вместе с Васылём у меня в комнате все это время.
Наговорились мы тогда вдоволь. Стус отбыл из Донецка еще до разгрома «Обрія», но его нашли и в Киеве. К тому времени Васыль резко изменил линию поведения: свои взгляды на историю Украины и ее нынешнее положение он стал высказывать публично и самым откровенным образом. Начались гонения. Должна была вот-вот выйти книга – разобрали набор. Работал в Академии наук в какой-то скромной должности - выгнали. Запретили печатать переводы под своим именем. Регулярно приглашали на душещипательные беседы в ЦК КПУ и на продолжительные допросы в КГБ.

Но чем больше Стуса прижимали, тем активнее становилась его гражданская позиция. Василь составлял письма в защиту Даниэля и Синявского, вступался за правозащитника Марченко и генерала Григоренко. И сам же собирал подписи под этими письмами протеста. Честно говоря, я считал подобные акции бесполезными и даже безрассудными. О чем и говорил ему прямо. Помощи, полагал я, такие письма не окажут никому, а тех, кто их составляет и подписывает, комитет государственной безопасности раздавит ногтем большого пальца на правой руке в любой момент, как только ему заблагорассудится.

Я недопонимал, что диссидентов на Украине становилось все больше и больше, несмотря на уже начавшиеся судебные процессы. Времена пошли другие, и тактика госкомитетчиков стала другой. Лично мне Стус ничего такого подписывать не предлагал, сам же я инициативы в этом деле не проявлял: чего бы стоила еврейская фамилия неведомого мировой общественности Курлата среди подписей тех, о ком говорили по радио и писали в газетах обоих полушарий?
Василь выглядел осунувшимся и усталым. Знал ли он, что его в конце концов посадят и сошлют в ГУЛАГ? Думаю, что знал. Но у него не было выбора: надо было бить в набат, чтобы разбудить украинский народ, возродить в нем чувство собственного достоинства и бесстрашие. Я этим хочу подчеркнуть, что все его действия и поступки были хорошо продуманы и осознаны.
Потом мы долго говорили о поэзии, и Стус читал мне свои стихи и новые переводы из Рильке, а я ему – свои, детские.
В воскресенье утром, сразу же после завтрака, Василь стал собираться в Киев. До электрички оставалось около часа.
– Ну вот и свиделись, Иосиф, – грустно сказал он. – Дай бог, чтобы не в последний раз. Провожать меня не надо: пройду задами через хозяйственный двор. Там есть лаз в заборе, и меня не увидит ни одна собака. Не могу привыкнуть, что за мною часто ходят топтуны. Противно! Вот послушайте, как об этом написал один наш молодой поэт. 
В стихотворении шла речь вот о чем: денно и нощно призываю людей к борьбе, у меня уже появился и первый последователь: искусствовед в штатском... 
Мы посмеялись, крепко обнялись и подали друг другу руки. И Василь ушел – навсегда. В историю и в Вечность.»